МАРИЭТТА ШАГИНЯН — ЕГИШЕ ЧАРЕНЦУ

Եղիշե Չարենցի տարեդարձի օրը` մարտի 13-ին, մենք ներկայացրինք ՆՇԱՆԱՎՈՐ ԱՇԽԱՐՀԱՔԱՂԱՔԱՑՈՒ` ՄԱՐԻԵՏԱ ՇԱՀԻՆՅԱՆԻ ԶՂՋՈՒՄ-ԽՈՍՏՈՎԱՆԱՆՔԸ: Բազմաթիվ ընթերցողների խնդրանքով կայքում տեղադրում ենք այդ խոստովանության բնագիրը` ռուսերեն:

ПРИЗНАНИЕ ЗНАМЕНИТОГО КОСМОПОЛИТА

…Мы почти ни в чем не сходились, расценивали по-разному одни и те же явления армянского искусства, сцеплялись и в философских вопросах. И прежде всего — мы по-разному понимали исторический тип армянского народа. Чаренц, выросший в турецкой среде, на антагонизме между двумя национальными культурами и двумя религиями, испытавший на себе, что такое хранить, как святыню, свое конкретно-национальное начало от удушения, угнетения, уничтожения, — видел всю силу исторической роли армянства в сохранении острой типизации наиболее характерного, наиболее «своего», неповторимого, национального в нем. Я, наоборот, выросла в московской русско-интеллигентской среде, где национальным особенностям не придавали большого значения, а главным считались ценности общечеловеческие и умение ассимилировать, осваивать эти ценности. Видя с детства вокруг себя интеллигентных «русских армян», я гордилась превыше всего свойством армян глубоко осваивать мировую культуру и вырастать в «граждан мира». Мне запомнился с детства какой-то роман Клода Фаррера про пожилую армянку, ставшую одной из самых образованных хозяек парижского салона; она умела на всех языках беседовать с учеными и художниками многих стран, а между тем до двадцати семи лет жила, по ее собственному признанию, в землянке без окон и была неграмотной. Чаренца возмущали все эти ссылки и цитаты. Он утверждал, что ни один европеец, а тем более такой, как Клод Фаррер, ничего не может понять в армянской женщине, а вот если б он, Чаренц, увидел эту хозяйку парижского салона, он подошел бы к ней и шепнул ей на ухо по-армянски: «Майрик, принеси мне из кухни стакан холодной воды, но только самой холодной!» — и по движению ее плеч, по тому, как она поплыла бы на кухню и вернулась со стаканом, по выражению ее глаз увидел не ту армянку, которая ассимилировала «все вершины европейской культуры», а ту, которая тысячелетия подавала мужу напиться, садилась поесть только после него и носила повязку на рту от уха до уха, как обет молчания.

— Да и вы, тикин-джан,— говорил он мне десятки раз, вызывая во мне приступ бессильной ярости, — вы, сирэли Мариам, точь-в-точь такая армянская женщина и когда-нибудь сами в этом убедитесь!

Эти его слова так ужасно взбесили меня, что я ни разу не упомянула о них ни в каких воспоминаниях. И если решаюсь рассказать об этом сейчас, на восьмидесятом году моей жизни, то потому, что... убедилась в правоте Чаренца. Обозревая сейчас всю долгую, прожитую мной жизнь, наполненную громадным, непрерывным трудом и такими же громадными обидами или, как модно нынче говорить, «травмами», не испытав в прошлом того, что можно назвать подлинной благодарностью за свой труд, за отдачу всей души своей в этом труде, удивляясь такому неуваженью к себе и много раз спрашивая себя: «почему», «почему»,— я вдруг поняла, что я — та самая армянская женщина, упорно продолжающая трудиться, за которой тысячи лет помыканья и трудом которой, если говорить горькую правду, спокойно помыкали в прошлом, как чем-то само собой разумеющимся и естественным.

МАРИЭТТА ШАГИНЯН, «Егише Чаренц» (отрывок)

Из книги «Венок Чаренцу», М., «Советский писатель», 

1967, 72 стр.,  страницы 18–20.